Из протоптанного раньше следа торчала белая рука.

Худая застывшая кисть в мятом обшлаге из камуфляжной ткани. Пальцы с грязными ногтями были скрючены, а указательный выгнут и согнут лишь чуть-чуть. Будто пощекотать хотел кого-то… Это он царапнул Ельку?

Елька хрипло закричал. И (так ему вспоминалось потом) взмыл над снегом. Пронесся по воздуху, как снаряд, руками, плечом и лицом вышиб доску, закувыркался в траве, роняя красные капли с разбитых губ. И бросился домой. Он мчался, и солнце било его в спину, в затылок, но не могло вогнать в него ни капельки тепла. И жар летнего дня, и обретенная свобода, и скорость бега были уже не в силах спасти Ельку. Леденели мускулы и кости, леденела кровь…

ФРАНЦУЗСКАЯ ТЕТРАДЬ

1

— Итак, вы утверждаете, Зайцев, что не имеете к этому делу никакого отношения?

Директорша была интеллигентная дама и, всем ученикам, начиная с пятого класса, говорила «вы». Бывало, правда, что срывалась, набухала вишневым соком и орала на виноватого: «Здесь тебе лицей, а не барак в Тракторной усадьбе! Забирай документы и отправляйся в обычную школу, у нас никого не держат!» После этого родители несчастного приходили к ней в кабинет и долго там беседовали. О чем — никто не знал. И обычно дело кончалось миром.

Но сейчас до срыва было еще далеко. Полная, добродушная с виду, Кира Евгеньевна говорила суховато, но без сердитости. С легким утомлением:

— Итак, вы, Зайцев, это утверждаете?

Обычно храбрость приходит после неудержимых слез. Когда ты уже проревелся от обиды и тебе уже не стыдно, не страшно. Все, как говорится, пофигу. Пускай хоть убивают! Но бывает и так, что слезы не вырвались, ты успел сжать их в комок и загнать в самую глубь души. Там колючий этот шарик то и дело шевелится. Напоминает о себе, но храбрости не мешает. Наоборот, порой даже усиливает ее — как скрученная пружина. Такие пружины — они ведь до последнего момента незаметные. Неподвижные, поэтому ты внешне совсем спокоен. Да и внутри спокоен, пока этот комок опять не выпустил колючки…

— Ничего я не утверждаю, — сказал Митя со вздохом. — Это вы все утверждаете, будто я бандит и чуть не взорвал школу.

— Лицей… — сказала молодая завуч начальных классов Фаина Леонидовна.

— Ну, лицей…

— Не нукай! И не кособочься, ты не на дискотеке! — Фаина была нервная, потому что считала: ее, как завуча, не принимают всерьез.

А Митя и не кособочился, стоял как все люди. Просто в нем не было заметно подобающего случаю ужаса перед педсоветом.

Педсовет (не весь, правда, а «малый», собранный на скорую руку) сидел за длинным блестящим столом в директорском кабинете. Только председатель ученического «Совета лицеистов» Боря Ломакин из одиннадцатого «И» (то есть «исторического») скромно устроился поодаль, у стены. У другой стены сидела Жаннет Корниенко. Как всегда, в джинсах, цветастой широкой кофте, с неизменным «Зенитом» и с толстым блокнотом на коленях. Держалась она бесстрастно, смотрела перед собой и была неподвижна. Так неподвижна, что даже ее цыганские серьги-полумесяцы ничуть не качались.

Борю Ломакина часто приглашали на педсовет как «представителя коллектива учащихся». Потому что в лицее была демократия. А Жаннет позвали только сегодня — как лицейского корреспондента. Чтобы (в случае необходимости!) отразить скандальное дело в газете «Гусиное перо».

Жаннет делала вид, что незнакома (то есть почти незнакома) с семиклассником Зайцевым. Ее большая курчавая голова не поворачивалась в его сторону. И взгляды их ни разу не встретились. Ну и правильно…

Пожилая, в очках и с седыми кудряшками, «англичанка» сказала с назидательностью доброй тети:

— Конечно, признаваться стыдно… Дима. Но еще хуже, когда мальчик запирается так упрямо, вопреки очевидности.

— Какой очевидности? Будто я подложил бомбу?

— Никто не говорит, что ты ее подложил, — это вступила Галина Валерьевна, завуч старших классов. Именно в ее подчинении был седьмой «Л» (литературный), в котором числился подрывник Зайцев. — Но ты сообщил, что она подложена.

— Господи, ну что за глупость, — сказал Митя с оттенком стона.

— Хорошо, что наконец ты понял! — обрадовалась (или сделала вид, что обрадовалась) «англичанка». — Какую глупость ты совершил.

— Это вы все говорите глупость, — уточнил Митя с холодком нового бесстрашия (колючий шарик снова чуть шевельнулся).

Завуч Галина Валерьевна хлопнула по лаковому столу.

— Мальчишка!

«Смешно. Конечно, мальчишка. Вот обругала…»

Директриса слегка порозовела.

— Зайцев, вы переходите границы. Выбирайте слова.

— А как их выбирать? Думаете, легко? Вы поставьте себя на мое место и попробуйте… когда все на одного.

В глазах щипало. Но не от слез. От яркого света. Позади стола было большущее, во всю стену, окно. За ним сияло безоблачное бабье лето. После двух недель сентябрьского ненастья оно было как чудо. Как подарок. Жить бы да радоваться!

Педсовет на фоне окна смотрелся силуэтами, лиц почти не разглядеть. Будто темное многоголовое существо. А он, Митя, как Иван-царевич перед Горынычем. Только без меча и кольчуги.

«Ну, давай, давай, пожалей себя…»

«Я не жалею. Просто… надоело уже».

Двадцатипятилетний «географ» Максим Даниилович (именно Даниилович, а не Данилович) сообщил с веселой снисходительностью:

— Нам незачем ставить себя на твое место. Мы не претендуем на роль террористов.

— Ну и я… не претендую.

— Вот и молодец, — непонятно отозвался Максим Даниилович. Отвернулся и погладил славянскую бородку. На фоне окна бородка эта казалась черной, а на самом деле была русая. Из-за нее, да еще из-за отчества, географа прозвали «Князь Даниил Галицкий». Девицы-старшеклассницы сохли по нему. Ходили слухи, что и он к некоторым неравнодушен.

— Это становится скучно, — заявила похожая на манекенщицу Яна Леонтьевна, преподавательница музыки. (Она пришла в лицей только в этом году, и все знали, что Князь «положил на нее глаз»). — Сколько можно тянуть одну ноту? И где Лидия Константиновна? По-моему, это ее обязанность: выколачивать признания из своих питомцев.

Директорша Кира Евгеньевна поморщилась:

— Я отпустила Лидию Константиновну на три дня в Затомск, на свадьбу внучки. И это хорошо. Она просто слегла бы, узнав о случившемся… Впрочем, сляжет еще. В ее-то возрасте…

Остальные молчали. Знали, что от классной руководительницы седьмого «Л» в таких делах толку мало. Словесник она неплохой, но с классом еле справляется и, судя по всему, «тянет» в лицее последний год.

— Ведь вроде бы неглупый человек, — вступила опять Галина Валерьевна, «старший завуч». Она была худа, похожа на д'Артаньяна в платье, и силуэт ее торчал выше остальных. — Да, не глуп. Шестой класс закончил без троек. А понять простой вещи не может… Почему, Зайцев?

— Что? — сказал Митя.

— То, что своим запирательством ты у-су-губ-ляешь вину.

— Какую вину? — сказал Митя. Он смотрел на верхушки кленов за окном. Зеленых листьев на них было еще больше, чем желтых. И лишь одна верхушка пожелтела почему-то вся, горела лимонным пламенем.

Галина Валерьевна снова опустила на стол мушкетерскую длань.

— Твою вину, Зайцев! Твою! Ту, про которую знают все! Есть свидетели!

— Кто?

— Да хотя бы этот… клоун с фотографии! Твой неразлучный и давний дружок! Вот этот! Вот!.. — Она двинула по скользкому столу газету. Недавний номер «Гусиного пера». В столе отражалось окно и газету было не разглядеть. Но Митя и так понимал, что на газетной странице. Фотография. Та, где он сыплет из ведра картошку, а Елька встал на руки и машет в воздухе ногами (с одной слетела кроссовка).

2

Вовсе не были они давними друзьями. Их настоящее знакомство началось всего-то месяц назад, когда в семье Зайцевых опять случился «конфликт отцов и детей».